|
Автор: Мари Пяткина
Никки любит Стефано
Писалось в соавторстве с Мангустом, в режиме жёсткой диктатуры
Никкола прижался к мужской руке. Он чувствовал на ней линии толстых вен, почти невидимых в сумраке, но на свету проступающих сквозь смуглую кожу синими червями.
- Никки любит Стефано, – прошептал он, касаясь пальцами костлявого плеча. Мужчина шевельнулся во сне, толкнув мальчика.
– Я не засну, – произнес Никкола тонко и сипло; и повторил: – Я не засну.
Снаружи шумел ветер, кидаясь в окна редким дождём. Капли залетали внутрь и чертили на ставнях тёмные дорожки.
Никкола поднялся. Тень скользнула по низкому потолку, упала на лежанку и съёжилась на полу, среди вороха тряпья.
"Плохо будет, если я не разбужу брата Стефано в срок", – подумал мальчик.
Присев на корточки перед очагом, он подкинул несколько поленьев в затухающий огонь. Пламя облизало бересту, взметнулось, кидая вверх искры и пепел. Он долго следил за игрой жарких лепестков, потом подобрался к лежанке, возле которой на низком стуле мерцали стеклом и бронзой корабельные песочные часы. Склонив голову к коленям, Никкола смотрел на лениво текущий мраморный песок, а когда за ставнями забрезжил рассвет, поднялся, взобрался на лежанку и неловко прикоснулся губами к щеке мужчины.
– Стефано, утро...
Мужчина вздохнул порывисто, сказал:
– Поцелуй!
Никкола ткнулся в колючий подбородок; и выше, к щели лица. Мужчина положил руку на спину мальчика.
– Что ты шептал мне ночью?
– Никки любит Стефано. Как ты и хотел, – сказал Никкола.
– Любишь меня?
– Да. Мы долго здесь будем?
Мужчина закинул руки за голову.
– Не знаю. Дождь кончился?
– Да.
Рассвет залил комнату красным. Никкола думал о горах, о лесе, что прокалывал небо верхушками сосен, и об утреннем солнце – огненном шаре без лучей.
Мужчина тяжело поднялся, надел на голое тело шерстяную рясу, подпоясался верёвкой и приоткрыл дверь. Тёмный силуэт монаха на фоне утреннего зарева замер, а затем растворился.
Никкола постепенно опустился в сон, где человек-тень мучил женщину-куклу. Он изорвал её одежды, выдрал волосы и расцарапал тело. Она упала на землю, а из темной дыры кукольного рта вырывались мяукающие звуки поврежденного механизма: "Ма... ма…"
Человек-тень ножом проковырял на своем лице черные дыры глаз, вырезал рваную улыбку и пристально взглянул на мальчика.
– Тебе снятся сны?
***
Брат Гвидо ди Аймоне, салернитанский инквизитор, пригнулся у стрельчатого окна, потирая ладонью худую спину с острыми лопатками, выпирающими сквозь белую рясу доминиканца.
Domini canis, пёс Господень, глядел на зарево пожара через почерневшее от копоти стекло. Горело возле новой церкви Благовещенья Святой Марии и у кафедральной площади. Хлопья жирной сажи оседали повсюду черным снегом. Проклятый Богом город гнил от чумы и задыхался от пожарищ: достойная смерть месту, погрязшему в грехе.
У собора Святого Матфея толпа на куски разорвала старуху только за то, что она несла в корзине кошку. Безумцы обоняли дьявола, кричали о богомерзких делах и ведьмах.
Братья во Христе твердили о наказании за миноритскую ересь, Гвидо же полагал, что бездна бездну призывает во мраке хлябей своих. Со дня своего приезда, по назначению салернитанским инквизитором, он ненавидел свободные нравы торгового города с его роскошными фонтанами, нарядными улочками, римским акведуком и медицинской школой, где обучали врачеванию распутных женщин. Гвидо ждал постигшей город кары, поэтому теперь не удивлялся, что мирские власти не успевают тушить пожары и вывозить покрытых язвами мертвецов.
Город продажных мужей и развратных жен, убийц и похотливых клириков, клятвопреступников и богоотступников; город, раздираемый мошенниками всех мастей, празднолюбцами и обиралами, стремительно пустел. Бедняки в трущобах гибли от чумы как мухи. Аристократия расползлась по загородным виллам, унося моровое поветрие и туда.
Чума повсеместно собирала обильную жатву. «Весь мир погружается в ад», – думал Гвидо. Его святейшество понтифик в страхе бежал из Авиньона и, скрывшись в своём имении, затворился в комнате, куда никого не допускал, забирая пищу через щель в двери.
Инквизитор чумы не боялся, и та обходила доминиканца стороной
Гвидо готов был к встрече с Богом, но сперва хотел распутать клубок из оборванных нитей.
Он приоткрыл створку окна, но вместо свежего воздуха впустил тяжкий смрад. Мимо резиденции салернитанского епископа, где последнее время проживал инквизитор, одна за другой проследовали четыре груженные трупами повозки. Следом плелись могильщики, отбрасывая в свете уличных факелов длинные уродливые тени. Огромные птицы в белых хламидах. Вместо крыльев из птичьих рукавов торчали человечьи руки, сжимающие палки с крюками: ими стаскивали тела, чтоб собаки не пожирали чумное мясо.
За птицами прогромыхала еще одна повозка: фургон с плотно затворенными пологами. Казалось, серая в яблоках кляча шла сама по себе.
Гвидо проводил скорбную процессию взглядом, с усилием захлопнул разбухшую от сырости створку и глухо вскрикнул, прибив на указательном пальце ноготь.
***
Никкола проснулся далеко за полдень. В окне тусклое небо латаным одеялом стелилось над полем. Ветер шевелил бурьян, и только лес стоял мертво.
Никкола перевернул песочные часы; надел поверх рубахи плащ и вышел из дома. Он сел на пыльную дорогу, петлей прорезающую поле, и стал смотреть в сторону города, куда утром отправился на фургоне Стефано.
Когда поднимался сильный ветер, оттуда приходили запахи: сладковатые – тлена и горькие – пожаров. От них слезились глаза, и тошнота подступала к горлу. Однажды ураган засыпал улицу ледяными шариками. Никкола попробовал и тут же выплюнул: они отдавали тухлятиной.
Брат Стефано назвал шарики градом и сказал, что это замершая вода, и её, по дьявольскому наущению, насылают на добрых христиан ведьмы.
Иногда мальчик думал, что будет делать, если Стефано не вернется? Не будет еды, которую он приносит, и не с кем будет говорить. "А потом я умру". Впрочем, где Никкола жил раньше, еды было вдоволь, но всё равно все умерли.
К вечеру лоскутное небо потемнело, стало грузным и низким. Вдали, за горами, засверкали молнии, сопровождаемые глухим грохотом.
Никкола залез в потаенное место под сараем, в уют и мышиный запах. Он лежал, опустив подбородок на руки, и смотрел, как в густеющем воздухе исчезал мир. Сначала туман съел горы и лес, потом поле, остался только кусок дороги, который уходил будто в никуда.
Просыпались капли, тяжелые и крупные. Никкола подставил ладонь, но капли избегали её. Совсем близко сверкнуло, и тут же воздух потряс раскатистый перебор грома. Казалось, что гнилые доски сарая треснули. Мальчик зажмурился, скороговоркой читая обрывки молитв, и прижал ладони к ушам.
Он слышал шум тела. Брат Стефано говорил, что это движется кровь. "Если ты перестанешь себя слышать, значит, ты умер", – как-то сказал он.
Никкола открыл глаза. Редкие капли превратились в проливной дождь. С крыши стекали мутные струи, падали на землю и торопливо расползались в разные стороны.
Он отнял ладони от ушей.
Сквозь шум дождя прорывался знакомый скрип фургона – то пропадая, то возникая вновь. Никкола искал свет фонаря и не находил. Только скрипящие звуки да стук колёс становились все громче.
Фургон внезапно вынырнул тёмной тушей из пелены дождя и остановился напротив дома. Серая в яблоках кляча заржала.
С чавканьем фургон выплюнул человека-тень. Из-под куколя блеснули белки глаз со зрачками-точками. Никкола затаился. Иногда вместо брата Стефано из города приезжал человек-тень. Мальчик думал, что когда Стефано становилось скучно, он впускал в себя тень, и тогда происходили другие вещи.
Человек-тень откинул кожаный полог фургона и достал безголовую куклу; очень большую, в два раза больше, чем Никкола. Прислонив к стене сарая, он медленно провел рукой по ее груди и животу. Потом открыл дверь и внес куклу внутрь.
Ветер трогал других кукол, подвешенных под потолком. Они вяло раскачивались, задевая друг дружку, будто здоровались. Человек-тень вернулся к фургону и, вытянув оттуда длинный куль, свалил его на землю, в жидкую грязь. С одного конца куля выбились светлые волосы, которые быстро намокли и потемнели в жиже. Человек-тень постоял, к чему-то прислушиваясь, нагнулся, ухватился за середину и легко взвалил груз на плечо.
***
– Господь незримо здесь предстоит. Говори.
– Мародёры, господин Гвидо, – зашептал осведомитель. – Рынок полон награбленного из домов умерших. У солдат приказ вешать мерзавцев на месте.
– Что ещё слышно из crimina ordinaria? Говори.
– Убийство из ревности. Жена отравила любовницу. Сама во всём и созналась.
– Ещё?
– Толпа разгромила винокурню, перепилась.
– Пропавшие женщины, а?
– Сложно сказать, господин Гвидо, человек утром из дому вышел и не вернулся – обычное дело. Чума. Кто не на коне – тот пеш. Мертвецов подводами вывозят. Правда, вот что странно…
– Сrimina excepta? Говори.
– Да, святой отец, – понизив голос, прошипел осведомитель. – Веронику, жену лавочника Бонавентуры, жёлтый дом с лавкой на Улице Купцов, видели ночью на улице простоволосой и в исподней рубахе. В виде кошки она пробралась к соседке и задушила младенца двух лет отроду, утром мать нашла дитя бездыханным.
Инквизитор давным-давно научился отличать зёрна от плевел и важное от неважного.
– Ребёнок с вечера кашлял, а у мёртвого изо рта вышла кровь?
– А вы откуда знаете, господин Гвидо? – опешил осведомитель: в сумраке исповедальни блеснули белки глаз.
– Говори.
– Так вот. Пропала Вероника. Может и чума прибрала ведьму, но больной её никто не видел.
– Как давно?
– Вчера не вернулась домой. Не иначе, дьявол спрятал от чумы да от суда божьего…
– Бог ведает, – равнодушно сказал инквизитор.
– Анна, вдова моряка, из того же района, глядит на всех исподлобья и не может смотреть в глаза, ещё, по словам её престарелой матери, имеет подозрительный знак родинкой на затылке. А когда вдова расчесывает волосы и задевает знак гребнем, то не чувствует боли.
– Тоже исчезла?
– На прошлой неделе. По одной в неделю именно ведьмы и пропадают.
Брат Гвидо пожевал нижнюю губу с кромкой жёсткой щетины.
– Слуга сеньора Aрго ди Алинардо свидетельствует, что хозяин его отёр рот после святого причастия, чтобы выплюнуть просфору и сделать из неё колдовское средство. Также тот погладил соседского пса, после чего божья тварь издохла в мучениях.
– Говори.
– Доношу, что мой сосед, Мануэль Пизано, крещёный еврей, не посещает церковь. В пятницу вечером видел, как у него загораются свечи. По субботам его семья собирается вместе, справляя обычаи обрезанных. Из всей семьи никто не умер от чумы, это неспроста.
– Он торговец тканями, не так ли?
– Дьявол бросает ему червонцы через трубу целыми мерками, – просипел осведомитель.
Инквизитор презрительно улыбнулся левой стороной рта, отчего костистое лицо перекосилось, и посмотрел на ушибленный утром палец: тот налился кровью, а ноготь почернел.
После обеда он послал за лекарем, но служка вернулся ни с чем: лекарь, как оказалось, умер от чумы. Инквизитор отпустил мальчика и стал ходить по комнате, держа больную руку кверху. В больнице, что при ненавистной медицинской школе, наверняка нашёлся бы лекарь, но туда Гвидо идти не хотел.
***
Поужинал Никкола вчерашней похлёбкой и куском хлеба.
Мальчик и сам не знал, зачем потом забрался на чердак. Не для того ведь, чтобы заворожено следить за тенью и слушать вой ветра, кровоточащего сквозь дыры крыши? Что-то другое тянуло его к щели в чердачном полу.
Никкола боялся, что будет замечен, и затаился как мышь, но человек-тень был слишком занят, причиняя страдания последней кукле.
Привязанная за ноги к крюку в потолочной балке, со связанными за спиной руками, она задевала длинными волосами земляной пол. За тряпкой в её рту копошились гортанные воющие звуки.
Кукла судорожно выгибалась белым в полутьме телом с бурыми потёками, которых становилось всё больше, а человек-тень что-то делал с её ногами, отчего они постепенно становились красными; и под его руками с острым коротким ножом валиками сползала кукольная кожа.
Человек-тень дошёл до бёдер, и кукла затихла, безвольно повиснув, тогда и он остановился. Тронул кукольную шею кончиками пальцев – лаская; напился воды из кувшина и плеснул немного в мертвое лицо. Она снова ожила и задвигалась, мыча и выгибаясь.
Никкола поразился сложной игре мускулов изувеченного тела. Теперь кукла ритмично, задушено и утробно хрипела: вдох – хрип, вдох – хрип. Казалось, что наружу из неё рвётся какой-то механизм и не может выйти, а человек-тень облегчает путь.
Он снова взялся за нож и продолжил работу, дольше всего провозившись с бёдрами. Звуки дважды затихали, и дважды человек-тень плескал водой. А потом кукла стала красной до половины, из неё что-то выпало, хлюпнуло, разлетелось в разные стороны, тело в последний раз судорожно изогнулось и замерло.
Никкола отполз в угол: его стошнило. Ещё не утихли судороги в желудке, как он вернулся к щели. Человек-тень заговорил. Слова вылетали из-под куколя и коротким эхом падали в чёрную лужу у его ног.
– Слизь, грязь и мерзость… сосуд для нечистого… кукла, ведомая дьявольской волей…
Никкола свернулся калачиком, слушая голос, который то возвышался, превращаясь в режущую визгливую ноту, то утихал, сливаясь с шумом дождя и ветра. Постепенно голос пропал куда-то, исчезли звуки ненастья, и мальчику представился высокий дворец со стрельчатыми окнами-бойницами. Стремительные линии арочных стен возносили дворец в небо, делая его воздушным и призрачным.
«Божий дом», – подумал Никкола и увидел белую фигуру без лица. Она подошла к мальчику и, протянув руку с кровоточащим куском мяса на ладони, спросила:
– У тебя болит сердце?
Проснулся Никкола от утреннего холода там же, на чердаке, с поджатыми к животу коленями. Мысль, что брат Стефано давно хватился его, заставила пальцы дрожать мелкой дрожью. Мальчик, судорожно цепляясь за балки, полез вниз.
Пламя очага бросало блики на песочные часы. Стефано сидел на лежанке, и тень ещё не покинула его. Никкола, пытаясь унять нервную дрожь, произнес нерешительно и еле слышно:
– Никки любит Стефано.
Мужчина долго смотрел на мальчика, а потом сказал:
– Подойди ко мне.
Никкола приблизился, встал перед ним, теребя пальцами край овечьей шкуры, накинутой на постель.
– Целуй.
Мальчик потянулся к черному от щетины лицу. Мужчина взял его измазанной кровью рукой за шею и грубо прижал к груди. Она пахла кислым потом и куклой.
***
Брат Гвидо по обычаю доминиканцев проснулся засветло. Но вместо того, чтоб разгонять окружающую тьму огнём молитвы, размышлял о пропавших женщинах. Раздутый палец, мешая мыслям, отдавал болью по всей руке и пульсировал, словно обзавелся маленьким сердцем.
Почему-то именно подозреваемые в колдовстве женщины бесследно исчезали из города раз в неделю. Больными, умирающими, уезжающими их не видели. Казалось, что дьявол и в самом деле прячет пособниц своих, но салернитанский инквизитор хорошо знал, сколько собственной вины с превеликой охотой сваливают люди на нечистого. Будто по сговору, прижатые к стене мерзавцы начинали вопить о дьявольском наущении: купец-растлитель с противоестественной тягой к детям; солдат-насильник; корыстный сын-отравитель или мать, убившая младенца; каждый из них клялся, что не виновен, что был одержим.
За всю свою жизнь брат Гвидо встретил не более дюжины истинных одержимых, а сжёг не одну сотню, охотно очищая души огнём в тех случаях, когда имелась доказанной иная вина.
Он вспомнил, как возами вывозили трупы неделю назад и третьего дня, когда пропала последняя «ведьма», а сам он ушиб палец. Что-то ускользающее, как ветер, смущало его в воспоминаниях.
Инквизитор, морщась от боли в руке, облачил худое тело в белую тунику, подпоясался кожаным поясом, накинул сверху чёрный плащ и вышел в безлюдное утро.
С окраин тянуло едким дымом. Несколько крыс, жирных и лоснящихся, неторопливо пробежали мимо и скрылись в зыбком предрассветном сумраке кривой, узенькой улочки, резко уходящей вверх.
Возле городской ратуши, в подвале которой был устроен каземат, ему встретился патруль солдат-лучников. Командир почтительно поприветствовал инквизитора, и тот внезапно, как по наитию, вспомнил, что его смущало.
– Кто дежурил на воротах третьего дня?
– Могу узнать, господин Гвидо.
– Узнайте и пришлите его в каземат.
На дыбе лежал растянутый человек, привязанный верёвками за руки и ноги. В стороне, у жаровни, играя в кости, хрустели ржаными сухарями палач и два солдата.
При виде брата Гвидо испытуемый закричал:
– Я невиновен, невиновен!
– В чём его обвиняют? – спросил инквизитор.
– Пособник мародёров, сбывал краденое, – ответил один из солдат, быстро смахивая с лавки кости.
– Посмотри-ка, что можно сделать? – инквизитор протянул распухший палец мастеру заплечных дел.
Бородатый палач, в грязном фартуке, бросил беглый взгляд на ноготь и кивнул. Он встал, неторопливо порылся на столе и отыскал длинную иглу, из тех, какими обычно ищут на теле нечувствительные места – метки дьявола. Взял иглу кожаной рукавицей и докрасна раскалил на жаровне.
– Давайте пальчик, господин Гвидо, – пробубнил палач. – Да не напрягайтесь, больно не будет.
Низкая дверь приоткрылась, и в щель просунулась красная простодушная рожа с вислыми усами.
– Приказали прийти, святой отец?
– Обожди, – поморщился инквизитор.
Раскалённая игла палача с шипением и дымом вошла в чёрный ноготь. Больно и в самом деле не было, но инквизитор на мгновение почувствовал себя по другую сторону в битве добра и зла.
– Ещё разочек, господин Гвидо, – буркнул палач, снова поднося к жаровне иголку.
Спустя короткое время она повторно зашипела в оплавленном прежде месте и провалилась в палец. Палач быстро выдернул инструмент, а из круглой дырки брызнула тонкая струя тёмно-вишнёвой крови.
– Признаюсь, святой отец! Во всём признаюсь! – завопил растянутый на дыбе торговец краденым. – Всех назову!
– Пожалуйте пальчик, господин Гвидо, – протягивая руку, сказал палач, в бороде его дрожали хлебные крошки.
Инквизитор с любопытством подал брызжущий кровью палец. Палач ловко обмотал его тряпкой и принялся давить со всех сторон, разминая.
– Кровь Господня! – вскричал инквизитор.
– Каюсь! Во всех прегрешениях каюсь! – неслось с дыбы.
– Малость потерпите, господин Гвидо!
Вскоре палач отбросил в сторону пропитанную тёмным тряпку и протянул доминиканцу относительно чистую:
– Всё, будьте здоровы…
Боль утихла. Гвидо заметил, что палец и в самом деле значительно уменьшился в размерах и перестал пульсировать.
– Отвяжите, – произнёс он, кивнув на торговца. – И позовите писца записать признание.
Инквизитор поднялся по ступенькам и вышел в коридор, где томился в ожидании солдат.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Солдат, тараща глаза, торопливо поцеловал руку Гвидо.
– Как тебя зовут?
– Бениньё, святой отец…
Солдат нервничал и потел, будто был в чём-то повинен.
– Ты стоял на воротах третьего дня, когда вывозили трупы?
– Я и Миланезе, святой отец!
– Почему Миланезе не пришел?
– Захворал, святой отец. Кажись чума, будь она неладна.
– Да смилуется над ним Господь. Кто выезжал из города в тот день? Подумай, не спеши.
От усердия солдат ещё больше выпучил глаза.
– Купец выезжал с семейством… телеги с трупами да отец Стефано.
– Кто такой?
– Доминиканец, святой отец, как и вы. Божий человек, не боится чумы. Каждую неделю бывает здесь, покупает муку.
– В больших количествах в городе припасов ведь не купить.
– Я не заглядывал в фургон, нам не велено.
– Зелёный фургон с парой гнедых? – спросил инквизитор, глядя в переносицу солдата.
Он знал, каким будет ответ.
– Никак нет! Фургон с плотными пологами да серая кобыла.
– Можешь идти.
***
На другом конце радуги наверняка происходят чудеса. Никкола подумал, что если отыскать начало радуги, то можно перебежать на другую сторону, где нет смерти и вдоволь еды. Но подножья небесного моста обманчиво близки: терялись за горным склоном совсем рядом, а попробуй – найди.
Никкола отвернулся от радуги, и лучи полуденного солнца, чуть приглушенные облачной кисеёй, брызнули в глаза.
Мальчик подошел к сараю и открыл тяжёлые ворота. Голые безголовые куклы закачались на крюках, вежливо и чинно касаясь друг друга. От последней исходил приторно-солёный дух: человек-тень теперь густо солил своих кукол. Самую первую съели черви: сначала мухи гудели над ней, а затем всё покрылось белыми личинками; и казалось, что кукла ожила, задышала.
Прежде чем войти в сарай, Никкола ещё раз посмотрел на разноцветный небесный мост; и вокруг. Никто не должен видеть кукол человека-тени.
За пустынной дорогой, между горными склонами синела полоса залива. В ясную погоду там виднелись паруса проходящих венецианских галер, но сейчас словно всё вымерло.
У очага в центре сарая небольшой горкой лежали черепа – желтоватые, как куски козьего сыра. Стараясь не заглядывать в котел, где мертвыми глазами смотрела на мир голова вчерашней куклы, Никкола принес несколько кадок с водой, наполняя чрево котла до тех пор, пока волосы не закачались на поверхности красной воды белёсыми водорослями. Затем сложил под котлом хворост и подложил горящих углей, взятых из дома. Хворост быстро занялся, и вскоре пламя лизало закопченные бока пузатого котла. К вечеру голова выварится, и все мясо сползет с нее, как ненужная шелуха.
Никкола сел, скрестив ноги, напротив очага. От жара клонило в сон. Ветер, задувая с улицы, шевелил кукол, и мальчику привиделось в дрёме, что они кружатся; и он кружится вместе с ними…
Женщины в карнавальных масках вели в танце мальчика. Они касались его и ласкали. Никкола видел себя Другого. Он смотрел на свое лицо с застывшей улыбкой-гримасой, на свои движения и на свое тело. А потом Другой Никкола остановился, стер лицо ладонью, словно разметал рисунок на песке, и засмеялся.
– Я в тебе, а ты во мне! – сказал человек без лица.
***
– Сrimina ordinaria, господин Гвидо, – быстро шептал осведомитель. – По вашему приказу опросили жителей окрестностей, кого смогли найти.
– Говори.
– На заброшенном постоялом дворе, где якобы проживает доминиканец, творится непотребство. В жаркую погоду там виден густой дым, а по ночам огонь. Думаю, мародеры веселятся: никакого монаха и в помине нет.
– Кто доносит?
– Показал слуга дворянина, что живёт неподалёку.
– А хозяин постоялого двора куда делся?
– Грек держал. Да чума спровадила беднягу на тот свет со всеми домочадцами. Имущество предали огню, а дом да сарай с конюшней без надзора остались.
Отпустив осведомителя, инквизитор распорядился на утро заложить лошадей и вызвать солдат.
Унылая дорога, придавленная тенями от окаймляющих долину гор, привела небольшой отряд на полуразрушенный постоялый двор. В разрыве, между лохматыми склонами, далеко внизу виднелось море. Карета Гвидо остановилась рядом с приземистым домом из серого известняка, живописно увитым диким виноградом. Пока часть солдат осматривала окрестности, инквизитор с командиром вошли в темное с маленьким окном жилище.
Дородный седой капитан зажег над столом лучину и отпрянул в сторону.
– Пресвятая Дева, защити!
Инквизитор взглянул на стол. Из глиняной миски сиротливо смотрел на незваных гостей вареный человеческий глаз.
«Вероятно, последней из пропавших женщин», – подумал Гвидо и, слегка склонив голову в приветствии, произнес:
– Чудесный день, сеньора!
По лоскуткам кожи и нескольким длинным светлым волоскам, прилипшим к краю миски, ползала блестящая зелёная муха. Другая чистила лапки на вахтовых корабельных часах, что стояли на низком стуле у покрытой овечьей шкурой лежанки. Мраморный песок лениво стекал в колбе серебристой струйкой, отмеряя время.
Гвидо задумчиво пожевал нижнюю губу с седой колючей кромкой и погладил ушибленный палец – на месте облезшего ногтя чернела тонкая корка засохшей крови.
– Часы лишь недавно перевернули, а угли в очаге не успели остыть с ночи, – сказал он капитану.
– В канаве за домом кости! Кажись, людские… – крикнули с улицы.
– Сюда, скорее сюда! – донеслось со стороны крытого соломой сарая с обваленной местами крышей.
Инквизитор и капитан поспешили на зов.
Безголовые, ободранные женские тела висели под низким потолком, словно свиные туши в лавке мясника. Крайнее к выходу ещё сочилось сукровицей, остальные казались усохшими. Серая кляча в стойле косилась печальными глазами на людей – живых и мертвых. Один из солдат опрокинул чугунный котёл, лежащий возле очага, из него выкатился череп.
– Шесть, – сказал капитан, зачаровано глядя на желтоватые кости изувеченных висельниц. – А трупов – пять.
– Первая, видимо, не сохранилась, – произнёс, пожав плечами, Гвидо. – Далеко сбежали ведьмы. Прямо в логово дьявола…
Кляча фыркнула и потянулась к пучку соломы в яслях, инквизитор повернулся к солдатам:
– Обыщите всё хорошенько вокруг!
Сверху, над безголовыми сатанинскими игрушками, глухо стукнуло. Инквизитор поднял глаза, сердце сладко, как перед долгожданной встречей, заныло.
Двое солдат забрались по приставной лестнице наверх и вскоре спустили с чердака мужчину в затрёпанной, некогда белой рясе, с черным от щетины лицом, тот бормотал что-то почти детским голосом и размахивал руками.
«Никки любит Стефано …» – разобрал Гвидо. Капитан оглушил мужчину дубинкой.
– Стонет, прямо жилы вытягивает, – оправдывался он. – Да и дела мерзавца страшны. Кулем повезем: так-то спокойней всем будет.
***
– Ты хочешь увидеть мое лицо? – спросил Никколу человек в маске.
Мальчик попятился, не в силах отвести взгляда. Ему казалось, что если маска будет сброшена, то мир для него разрушится.
«Это только сон, – подумал Никкола, хватаясь за спасительную мысль, как за соломинку. – Только сон…»
– Время скидывать маски! – засмеялся человек.
Очнулся он от скрипа, огляделся и испуганно прижался к влажной липкой стене, спросонья не в силах понять, где находится. В проеме двери, в свете факела стояли трое солдат с пиками. Один из них шагнул к мальчику, таща за собой длинную тень.
– Вставай, – сказал солдат, уколов Никколу пикой.
Он с трудом поднялся. Почему-то болело всё тело, каждый шаг давался с трудом.
– Что со мной будет? – спросил он жалобно.
Те молча расступились, открывая проход к выходу. Только низкорослый, плотный солдат выставил пику.
Никкола нерешительно замер. Эти люди боялись его.
– Господин Гвидо ди Аймоне тебе все расскажет, – наконец сказал низкорослый.
«Это всё потому, что чужие увидели кукол…» – думал Никкола, дрожа от холода.
Он плохо следил за дорогой! Он виноват…
***
Тюремный писарь, исполняющий обязанности умершего от чумы секретаря, оглушительно чихнул.
Гвидо c любопытством изучал узника, перебирая агатовые чётки. Он мог бы помолчать ещё с четверть часа, отлично зная, что неизвестность лишает воли не хуже пытки, но именно этого пленника не хотел пугать, потому повёл допрос.
– Присягни на Евангелии, что будешь говорить правду из любви к Господу, – начал инквизитор.
Перо писаря запорхало над пергаментом.
***
– Имя?
– Никкола, господин.
– Возраст?
– Не знаю. Брат Стефано говорил, примерно десять вёсен…
Писарь искоса посмотрел на узника.
– Откуда родом?
– Отсюда. Я был служкой при монастыре.
– Какого сословия, чей сын?
– Не знаю, я не помню родителей.
Никкола жалобно всхлипнул.
– Кто такой брат Стефано?
Никкола обмер.
– Это… Это мой названный брат и наставник. Он забрал меня, когда в монастыре все умерли и… заботился обо мне.
– Вы жили с ним вдвоём при постоялом дворе?
– Да, – чуть подумав, ответил Никкола. – Вы же знаете. Наверное.
– Это Стефано убивал женщин?
– Нет, что вы?!
– А кто же? – продолжал спрашивать Гвидо.
– Это делал… – произнёс Никкола, запнулся, и продолжил с усилием: – Человек-тень.
– Кто это?
Никкола промолчал, его била дрожь.
– Я покажу тебе нечто, – сказал Гвидо и кивнул солдату.
Никколу подвели к стене, завешенной белым покрывалом. Тот же солдат-коротышка, что наставлял на него пику, сорвал ткань. Сквозь слёзы, словно в тумане Никола увидел круг, а в нём - мужчину в грязной исподней рубахе, с заросшим чёрной щетиной лицом. Он был закован в кандалы и растерянно смотрел на Никколу, словно о чем-то умолял.
– Кто это?
– Брат Стефано, – чуть помедлив, ответил Никкола.
– Ты перед зеркалом, – с жуткой ухмылкой сказал инквизитор. – Тебе не десять лет. Ты жил один. Похищал и убивал женщин, чтобы мастерить свои адские куклы, ел человечину.
Бронзовое зеркало инквизитору, за его терпимость, несколько лет назад поднесли в подарок от ненавистной медицинской школы.
– Неправда! – закричал Никкола и протянул к Стефано закованные в кандалы руки. Тот потянулся навстречу, повторяя движение.
Никкола как слепой ощупывал гладкую поверхность, с ужасом глядя в чужое-свое лицо. Пальцы тщетно пытались проникнуть сквозь зеркало.
– Кто это?! – крикнул он грубым голосом.
– Твоё отраженье.
Никкола с трудом поднял руки, закрыл лицо и опустился на пол. В наступившей тишине громко скрипело перо.
– Призовите свидетеля! – сказал Гвидо.
В комнату ввели тщедушного мужчину в одежде ремесленника.
– Присягни на Евангелии говорить правду из любви к Господу… Имя?
– Бонито, мой господин, – произнёс ремесленник, опасливо косясь на дрожащего Никколу.
– Ты знаешь этого человека?
– Никкола, сын Атанасио, мой сосед. Его отец держал кожевенный цех.
– Что случилось с Никколой?
– О таких вещах не говорят, ваша милость, – опасливо пробормотал ремесленник.
– Говори, во Имя Господа!
– Ходили слухи, что много лет назад… какой-то проезжий монах-доминиканец поступил с ним непотребно… – уклончиво ответил ремесленник. – И тогда он стал одержим.
- Говори.
- Слышал голоса, всё с тем монахом разговаривал, а иногда и дьявола видел. Называл его тенью. Сколько раз беса изгоняли, в разные монастыри возили, но напрасно. Пока старик-отец и мать были живы – держали взаперти, смотрели за ним, а как померли от чумы, с тех пор никто Никколу и не встречал.
– Можешь идти, Бонито…
Плясало пламя факелов, дрожали длинные тени на каменных стенах. В сыром каземате, по-детски всхлипывая, рыдал закованный в кандалы человек.
– Никки любит Стефано … – тонким голосом тянул он сквозь плач.
– Поднимайся! – сказал солдат и грубо потянул за цепь.
Рыдания внезапно стихли. Человек поднял голову и обвел присутствующих белками закатившихся глаз. Лоб его покрылся испариной. Губы искривились, обнажая гнилые пеньки, оставшиеся от зубов. Глухо, раздельно и медленно стали выпадать из щели рта слова:
– Придёт время. Уже грядёт. Когда каждая тварь заплатит по счёту.
– Одержимый! Одержимый! – зашептались, крестясь, солдаты.
– Слизь, грязь и мерзость – в каждом из вас… – словно с церковного амвона, продолжал человек с белыми глазами, возвысив голос. – Сосуды для нечистого… Все и каждый – лишь куклы для игрищ дьявола!
У Гвидо ди Аймоне, инквизитора салернитанского, вспотели спина под сутаной и ладони рук.
– А ты, мой брат, – человек взглянул на инквизитора глазами без зрачков, – тому ли Богу служишь?!
Кто-то со свистом втянул воздух.
– Грядет Антихрист! – визгливо закричал вдруг человек, обвёл присутствующих безумным взором и снова замер, опустив голову.
– Дьявол во плоти! – сдавленно прошептал тюремный писарь.
– Нет, – покачал головой инквизитор. – Всего лишь его кукла.
Вскоре одержимый очнулся и, путаясь в цепях, попытался встать на ноги.
– Что со мной? – звонким детским голосом спросил он.
– Ты болен, Никкола, – ответил Гвидо мальчику в теле мужчины. Чуть помедлил и добавил: – А я тебя излечу…
***
Низко кучились облака, пряча горы. Небо хмурилось, готовясь пролиться долгим дождем, воздух стал тяжелым и влажным.
– Жители Салерно! – кричал глашатай у заколоченного парадного входа дворца Каррара, – в святое воскресенье, в полдень, на площади у капеллы Палатина, состоится аутодафе! Огню будет предан одержимый дьяволом убийца и людоед! Спешите на торжество правды!
На площади закладывали дровами эшафот – «жаровню» с бревном, вбитым вертикально в центре.
С самого утра Гвидо ощущал себя дурно, наверняка переохладился в каземате. Его знобило, сильно болела рука, будто палец заразил ее всю. При взгляде на вымирающий город, улицами которого проходила процессия, инквизитором овладевали странные мысли. Он вытянул шею и посмотрел вперед. Там вели на веревке одержимого. Никкола был подстрижен и брит, одет в чистую рубаху, а в связанных перед собой руках держал зеленую свечу. С утра Никколу сытно накормили за счет проданного накануне его имущества и даже дали стакан вина.
Это было самое скромное и пустое аутодафе в Салерно на памяти инквизитора. Вместо тысячной толпы праздного народа – пара десятков угрюмых и злых зевак. Вместо торжественного шествия духовенства – несколько священников. Из мирских властей – солдаты да служащие ратуши.
Во время богослужения, которое по обычаю предшествовало сожжению, у инквизитора дважды темнело в глазах. Гвидо крепился изо всех сил, чтобы отбыть церемонию до конца: ему предстояло прочесть проповедь, огласить приговор и передать осужденного светским властям для казни. Зеленые штандарты инквизиции, один – на помосте аутодафе, другой – около «жаровни», двоились в его глазах.
– Вам плохо, ваша милость? – шепотом спросил начальник стражи.
Инквизитор на минуту зажмурился. Под закрытыми веками плавали разноцветные круги, он поспешно открыл глаза и посмотрел на палец, тронув розовую кожицу на месте ногтя. Затем оттянул к ноющему тупой болью плечу широкий рукав туники, непонимающе взглянул на чумной бубон у сгиба локтя и быстро отдернул рукав.
«Это со мной?! Ну, вот и всё…»
– Обойдёмся без проповеди, ты еле стоишь, на тебе лица нет! – сказал брат Антонио, пожилой бенедиктинец, отправлявший торжественную службу. – Кратко огласи приговор и отдыхай.
Гвидо, пошатываясь, взошел на кафедру.
– Никкола ди Атанасио, – сказал он, обратив лицо в сторону подсудимого. – Ты обвиняешься в убийстве шести женщин, каннибализме, дьявольских ритуалах с мёртвыми телами и приговариваешься к бескровной смерти через сожжение. Ты обязан принять приговор со смирением и возрадоваться тому, что тебе выпала возможность очистить душу огнём и избавиться от завладевшего тобою дьявола. Передаю тебя гражданской власти, debita animadversione puniendum (с предписанием наказать по заслугам). Аминь.
Одержимый во время службы бормотал что-то себе под нос, выискивая глазами инквизитора, теперь же стоял с низко опущенной головой и блестел глазами из-под челки, с мрачной улыбкой разглядывая Гвидо. Двое солдат схватили его за веревку, наброшенную на шею, и потащили к «жаровне», а он всё оглядывался на инквизитора, странно скалясь.
Гвидо сошёл с кафедры и, потея, обессилено сел на место. Сейчас ему казалось, что он связан с казнимым одной нитью. Всё, только что сказанное, было лишь пузырями на поверхности происходящих событий. А в их глубине тонули, барахтаясь и задыхаясь, и он, и несчастный одержимый; и все эпизоды их пересёкшихся жизней теперь лопались словами и взглядами здесь, на этом смертельном для обоих аутодафе.
***
Двое солдат подожгли с четырёх сторон хворост, вверх повалил дым и спрятал от Никколы пасмурное низкое небо, сидящих на помосте важных людей и острые, злые глаза человека-тени. Он не понимал, как очутился здесь – привязанный к столбу. Густой дым бил в лицо, лез в рот и ноздри. Очень быстро он стал задыхаться. Было невыносимо жарко и тесно от жара в груди, сердце лихорадочно колотилось.
Никкола задёргался, пытаясь спрыгнуть с кострища, извился всем телом, но верёвки крепко держали руки и ноги.
– Никки любит Стефано! – хотел крикнуть он, чтобы его услышали сквозь треск дров, но закашлялся, глубоко вдохнул горький, как вся его жизнь, дым и потерял сознание.
***
Гвидо видел, как казнимый безвольно повис на столбе, – всё было кончено. Вот занялась рубаха, волосы. Костер ярко пылал, и тело, казалось, слабо корчилось от жадных языков пламени. Наконец, обгорели веревки, и почерневший труп упал лицом вниз – в жар и угли. Огонь гудел, иногда громко постреливая, кидал в низкое небо искры и пепел. По кафедральной площади поплыл запах горелого мяса.
Мучимый горячкой инквизитор обвёл взглядом оживившихся зрителей, таких угрюмых поначалу, и поразился тому, как их мало. Почти не было женщин и детей.
Постепенно красная болезненная пелена съела зрителей, солдат и братьев, остался лишь костер.
Некоторое время Гвидо безразлично следил за игрой огня с чем-то темным и скорченным, затем закрыл глаза и провалился в жаркий, полный теней, смертельный бред.
А на площадь, испаряясь у кострища и пятная землю в иных местах, упали первые капли дождя.
Написать комментарий
|
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА (шестая дуэль)
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА (шестая дуэль)
ПОЗДРАВЛЕНИЯ С НОВЫМ ГОДОМ
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА (шестая дуэль)
ПОЗДРАВЛЕНИЯ С НОВЫМ ГОДОМ
Волшебник (шестая дуэль)
Новогодняя водочка
Фея вызывали (шестая дуэль)
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА (шестая дуэль)
ПОЗДРАВЛЕНИЯ С НОВЫМ ГОДОМ
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА (шестая дуэль)
Волшебник (шестая дуэль)
Рассказы 
3 час. назад
12 час. назад
Комментарии
RSS лента комментариев этой записи